рассказы, этюды

Морозный зимний вечер. За бортом противно и мёрзло. Сижу на диване, укутавшись в старый плед, и тоскую по идеалу. Перебираю, как грязное бельё, эпизоды своей семейной жизни и тоскую. Скука и привычка вошли в мою кровь неизлечимым, кажется, вирусом. Никаких симптомов скорой смерти, но откуда-то - необъяснимая апатия. И - тоска по идеалу. В такие моменты хочется всё вокруг "разрушить до основанья, а затем…"только за то, что это "всё" мирно существует. Ненависть накапливается в организме, и я просто физически ощущаю, как во мне поднимается её уровень. До критической точки. Ненависть, идущая от осознанного бессилия. Что-то нужно менять. Что? Не постигаю… Внешность? Ничего не изменится. Образ жизни? Маловероятно. Хотя ясно ощущаю, что нужны кардинальные перемены и решительные шаги. Вот только - какие? Моя тётка в таких случаях говорила:"Аллочка, не суетись! Судьба сама подскажет тебе верное решение! Главное - не суетись" Верное решение… Но как знать, будет ли оно верным? Всё-таки, у меня есть ребёнок от него, общая квартира и общее прошлое. Прошлое, в котором так много прекрасного! Жаль только, что…

Мои рассуждения прерывает звонок в дверь. Нехотя встаю, вставляю ноги в тапочки и плетусь к двери. На пороге стоит незнакомец. Высокий брюнет со смеющимися глазами. На мой вопросительный взгляд он отвечает вопросом:

- Вы - Юля?

- Нет, вы ошиблись.

- Но это дом 34, квартира 78?

- Так точно, но Юли у нас не живут! - я уже хочу разочарованно захлопнуть дверь, но он придерживает её:

- Простите, пожалуйста, а вы не скажете мне, где поблизости найти телефон?

- Звоните! По коридору и направо. - я впускаю его и безучастно прислоняюсь к стене. Он аккуратно снимает ботинки, быстро проходит в комнату и снимает трубку. После долгой паузы растерянно говорит:

- Странно, и на звонки никто не отвечает… Понимаете, познакомился с девушкой, мечтой всей моей жизни, и она дала мне адрес и телефон. "В воскресенье, в шесть часов, - говорит, - жду."Странно… Извините за беспокойство. - Он наклоняется, чтобы обуться.

- А знаете, молодой человек, оставайтесь. Попьём с вами чаю. Всё равно ведь вечер потерян. Расскажете мне про вашу мечту. Может, это недоразумение, и я вычислю её из жительниц нашего подъезда?

- Спасибо, конечно, за приглашение, но я, наверное, пойду. Из меня не получится хорошего собеседника, особенно сегодня: я в полном расстройстве.

- Это ничего, я в таком же состоянии.

- А вы почему? - он оживлённо поднимает брови.

- Муж - козёл. И вообще, жизнь не удалась… - я улыбаюсь и жестом приглашаю его пройти на кухню. Он раздевается и подчиняется моему приглашению, но пропускает меня вперёд. Джентльмен хренов… Я насыпаю в кружки кофе и включаю электрический чайник. Достаю все довоенные запасы конфет, спрятанные от прожорливых племянников, режу лимон, открываю сливки.

- А откуда у вас такие часы? Они, должно быть, очень давно сделаны?

- Точно, рухлядь. Бабушка в своё время подарила, на свадьбу.

- И давно это было?

- Девять лет назад. Хочешь высчитать возраст? Двадцать восемь. Уже старуха, да? - я снисходительно улыбаюсь.

- Нет, вовсе нет! Это совсем не возраст. Я просто считал, за какой срок муж превращается из зайчика в козла. - В его глазах опять появляются смешинки. Я внимательно смотрю на него и задумываюсь: а действительно, за какой? Вспоминаю первые годы супружества. Совместные походы в гости под скрытым девизом "смотрите-какая-у-меня жена"или "глядите-какой-у-меня-муж", в зависимости от того, к чьим друзьям или родственникам мы направлялись. Потом вспоминаю первые склоки, слёзы по ночам, нервные часы ожидания, когда он задерживался со своими "коллегами" за бутылкой горячительного. Как неуклюже оправдывался-отмахивался от моих расспросов о работе в столь позднее время. Потом - рождение Люськи. Как она упала с санок и долго заливисто хохотала, лежа в сугробе… Но я отвлеклась. Мысли мои возвращаются к текущему моменту, к закипающему чайнику и смеющимся глазам.

- Мы, кстати, не познакомились. Валера. Через четыре года пойду работать и стану Валерием Михайловичем! - он важно расправляет плечи, и я невольно улыбаюсь.

- Тогда я - Алла Дмитриевна для тебя. Уже давно работаю.

- А можно, просто Аллой?

- Окей, называй по-вашему, по-тинейджерски. - Я ставлю чашки на стол и сажусь на табуретку.

- Да ладно, я уже из тинейджеров вырос. Мне на прошлой неделе восемнадцать стукнуло!

- Тебе сахара сколько положить? - по-хозяйски интересуется Валера.

- Две. С горкой.

Он старательно накладывает и размешивает сахар в моей чашке так, что мне кажется: это я в гостях. Я пристально оглядываю его. Красивый. Молодой, уверенный в себе. Эта уверенность присуща почти всем молодым. Уверенность - побочный продукт молодости. Только потом, среди разбитых пьедесталов и разрушенных чаяний, начинаешь сомневаться в собственных силах и вообще в правильности устройства вселенной. А ему пока не в чем. Серьёзно - не в чем. Деньги, наверное, из предков качает. Учится, скорее всего, в престижном вузе, на престижной машинке катается. Женится на чьей-нибудь дочке, и всё у него в жизни будет тип-топ.

- На кого учишься-то?

- На хирурга. Буду заниматься сердечно-сосудистыми заболеваниями.

- Хирург? Резать лягушек любишь, что ли? - Усмехаюсь я.

- Нет… Просто я … У меня мама больная. Парализовало после инсульта. Врачи отказались от неё. Бред, конечно, но я верю, что, когда выучусь, смогу ей чем-то помочь. Хоть чем-то… - он опустил глаза и задумался. Ушёл в себя.

- Извини… - я накрыла его руку своей и заглянула в глаза. Смешинка ушла. Наверное, надолго. Почему-то почудилось, что эти глаза мне родные и очень-очень знакомые, но ощущение это быстро прошло.

- Ничего. У каждого в жизни - своя трагедия.

Я чуть не подавилась и уставилась на него как на опасно больного: мысли мои читает, что ли? Я сняла свою руку с его руки, но он положил её обратно и пронзительно посмотрел на меня, как будто хотел узнать, из какого материала сделаны мои глаза. Даже не сами глаза, а то, что за ними. Там, в голове. Я смутилась. Взрослая тётка, с богатым межполовым прошлым, и смутилась, как школьница.

- Не убирай, - попросил он, - мне так спокойнее.

И мы опять уставились каждый в свою чашку.

- Я наврал тебе про мать. Извини.

Я непонимающе уставилась на него и руку всё-таки убрала.

- Нет, не про то, что парализована. Ну, просто я и сам немножко в это верю - что смогу поставить её на ноги и всё такое… Но глобально - я пошёл в хирурги не для этого. Я… как это сказать… не мужчина.

- Транссексуал? Ты что, хочешь стать женщиной?!

- Нет, ну что ты! - он рассмеялся. - Всё намного обыденнее! Я… я импотент.

- В восемнадцать лет рано делать подобные выводы, - улыбнулась я. - Вы, мужчины, очень мнительные в этом смысле. Один раз не получилось, второй боялся, что не получится - и тоже не вышло. И всё, сам поставил себе диагноз, и - вены резать. Так?

- Не совсем. Вены я не резал: в жизни много других радостей. Хотя, если честно, не так уж и много! Порой кажется, что кроме секса вообще ничего хорошего нет… Ну, и потом - у меня не первый раз провал, я больше не хочу этих унизительных попыток делать. Хватит.

- А как же твоя "мечта"? Ты что, попросил бы её подождать четыре года? Или ещё побольше - пока опыта врачебного наберёшься и протез себе туда вошьёшь, сантиметров на тридцать, да?

- Ты знаешь, это не повод для шуток! - он попытался встать из-за стола, но я остановила его, схватив за запястье.

- Прости. Просто… просто меня понесло. Прости. Я не хотела, чтобы ты обиделся.

- Ладно, давай закроем эту тему.

- Нет, почему же. Может, я с высоты своего жизненного опыта что-то подскажу тебе.

- Почему ты видишь во мне юнца? Да я таких опытных, как ты, трахал, когда мне шестнадцать было! - он зло вырвал свою руку из моих когтей и запил обиду остывшим кофе.

- Не надо горячиться, молодой человек. Я больше не лезу в твои дела, пей кофе. Намазать тебе бутер?

- Намажь, - выдохнул он. Помолчав немного, он нервно поболтал ложкой в чашке и, отложив её, уставился в стол. По лицу его носились сомнения. Потом он, наконец, на что-то решился. Поднял глаза и, глубоко вдохнув, вывел, глядя куда-то в угол:

- А ты… могла бы научить меня?

- Чему? Как сделать так, чтобы всю жизнь стояло? Я не знаю. И никто не знает. Это - внутри каждого: сделать себе настроение.

- Нет, не это… Как сделать и что, чтобы женщине было со мной хорошо и без этого. У меня всё равно ничего по нормальному не получится… - Он посмотрел на меня, как побитая собака на хозяина: мол, не бей больше, я буду хорошим… Я вздохнула тяжело и задумалась. Как сделать так, чтобы… Я могла знать это только теоретически. За годы супружества и до-супружества я ни разу не испытала даже приближения оргазма. Я не знаю, что нужно делать, хотя точно знаю, чего делать не нужно. Но в любом случае, главное - не что. Главное - как. Я встала, молча взяла его за руку и повела за собой. В спальню. Но на полпути передумала и повернула в гостиную. Села на диван, он устроился у меня в ногах, на толстом ковре. Печально взглянув на него, я сказала:

- Я ничего не могу тебе предложить реально. У меня в ассортименте одни грёзы старой, нелюбимой тётки, которая никогда не кончала в постели. Я не могу посвятить тебя в эти тайны, потому что не знаю, будут ли мои методы применимы к другим женщинам и являются ли мои желания типичными для всего нашего пола. Я ничего не могу тебе дать.

- А мне кажется, что только ты и можешь мне это дать. И, может быть, даже найдёшь что-то для себя. А?

Он молча погладил мои сиротливо торчащие в разрезе халата коленки и опять посмотрел на меня своим пронзительным взглядом. Мне захотелось уронить его на пол. И я сделала это. И склонилась над ним. И стала целовать его. Медленно-медленно. Везде. Попутно снимая одежду. Сначала он робко лежал, даже не прикасаясь ко мне, но потом мы просто сплелись в один горячий клубок и стали кататься по ковру с жадными стонами. Он набросился на меня с таким желанием, что мне оставалось только сдаться его натиску. Я была распластана на любимом ковре моей дочери чужим мужчиной. Мальчиком, можно сказать. И получала от этого процесса колоссальное удовольствие. После быстрой прелюдии он сделал своё мужское дело с совсем не импотентной продолжительностью и громко застонал. Затем лёг рядом и, успокоившись, спросил:

- Как ты?

- Никак. Меня нет. Я ушла и буду после-после-послезавтра.

Он приподнялся на локте и погладил меня по щеке. Потом поцеловал в лоб и стал одеваться.

- Мне было хорошо с тобой. Сказка про импотента меня купила. Не думай, что я в неё поверила, ты кобель, и это сразу видно. Но она меня купила. Это ж надо - такое сочинить! Примитивно и неоспоримо. Просто здорово!

- А во всё остальное - поверила? - он насмешливо взглянул на меня и стал натягивать джинсы.

- Да… а что, это тоже - сказка? - я приподнялась и запахнула халат.

- Правда такова, моя дорогая Алла Дмитриевна: есть вы, гулящая женщина, и есть ваш муж, Борис Сергеевич, и есть я, который завтра же утром доложит о происшедшем этому мужу. - Он не торопясь застегнул ремень и продолжил: - Я не учусь, я работаю. И моя деятельность - особого, так сказать, рода: я соблазняю неугодных жён по просьбе мужей, и у тех появляется повод выгнать этих проституток из своего дома! - он холодно улыбнулся и подал мне руку, чтобы я встала. Затем, почти прикасаясь своими губами к моим, прошептал: - И всё-таки, мне было здорово с тобой, Аллочка… - я отвесила ему точно рассчитанный удар в одно очень уязвимое место одной очень острой коленкой, развернулась и, не обращая внимания на его хрипы, удалилась в свою комнату, дабы собрать вещи. Я знала теперь, какие перемены мне были нужны. Тётка моя была тысячу раз права: судьба сама расставит всё по своим местам, только не следует суетиться. У козла выросли рога, а у меня выросла твёрдая уверенность в своей силе. Присущая только молодости. А что? Двадцать восемь - это ведь ещё не возраст!

- Иду-у! - кричу я из кухни, вставляя ноги в тапочки. Кого это чёрт принёс, когда у меня такое жуткое настроение? Открываю дверь, и ноги подгибаются. Он всё такой же. Красивый, изящно одетый и чуточку самоуверенный. Но это ведь только чуточку…

- Привет, - грустно улыбнувшись, он протягивает мне букет белых роз с еловыми ветками: всегда был оригиналом.

- Спасибо. Проходи.

Он снимает пальто и ботинки и проходит в комнату. Я поправляю цветок в вазе и, взглянув на гостя, невольно роняю:

- А ты всё тот же Серж из десятого "А". Хотя нет, что-то в тебе всё же изменилось. Не могу уловить - что.

- А ты изменилась. Похорошела. Хотя мне всегда казалось, что тебе уже некуда.

Я опускаю глаза и улыбаюсь.

- Ну, как ты? Рассказывай! - он усаживается поудобнее. - Только не заставляй меня слишком ревновать.

- Да как я? Чуть лучше, чем ожидалось, чуть хуже, чем мечталось. Вполне обыкновенная совковая жизнь вполне обыкновенной женщины.

- Ну-ну, так уж и обыкновенной! А ты всё-таки пошла на юридический?

- Да, стала богатой канцелярской крысой.

- До замужества. Потом найдёшь себе красавца с яхтой и счётом на десять нулей и будешь примерной женой. Для девушки ведь главное - удачно выйти замуж.

- Да, наверное… - я вспоминаю, какие планы мы строили тогда, столько лет назад. Наша первая ночь. Первое свидание, первое знакомство. Первая любовь. Настоящая любовь, потому что сейчас у меня сжимается сердце от того, что он рядом. Оттого, что разыскал меня в этой огромной Москве. Оттого, что всё это долгое время я думала о нём. Оттого, что за это время у меня не было ни одного серьёзного романа, поскольку каждого очередного претендента я сравнивала с Серёжкой или, как я называла его тогда на итальянский манер, Серджио, и сравнение было всегда в пользу последнего. Оттого, что судьба развела нас на столько лет и неизвестно, насколько разведёт теперь. Оттого, что несмотря на всё, что было между нами, мы ведём себя как чужие. Оттого, что я хотела бы сейчас закрыть дверь изнутри, а ключи выбросить в окно. Оттого, что…

- По какому же ты случаю в Первопрестольной?

- Исключительно ради тебя. Ну и так, по мелочам, жена просила.

- Жена?!

- Ах да, ты ведь не знаешь. Я женат. Помнишь Люду Серову?

- Из параллельного?

- Да, мы поженились в марте следующего года после выпуска.

Я вспоминаю Людку. Да, она полностью отвечала своей фамилии. Серость высшего качества. Добродетельная серость. Значит, не по залёту. Тогда - по любви? Любви к ней? Как же это? А я?! "А я?" - вертится у меня на языке, и в глазах, вероятно, читается растерянность, так как Серёжка объясняет:

- У неё умерла мама. Ей… ей было тяжело одной. И она переехала жить к нам, ты же знаешь, наши матери дружили…

- Ты счастлив? - прерываю я его оправдания.

- Счастлив?… да, наверное. Наверное, это и есть счастье, да, пожалуй, счастлив. У меня есть работа, жена и рыбки. Помнишь, те рыбки в зоомагазине? Мы тогда говорили, что для счастья они обязательно нужны. Тогда родители были против, а сейчас мы живём отдельно, и я купил рыбок. Когда смотрю на них, вспоминаю о тебе… Смешные мы были, правда? Безрассудные. Сбегали в лес на несколько дней, строили планы на десять лет вперёд…  он улыбается.  Ну, а ты замуж не собираешься? Поди каждый день по три предложения отклоняешь!

- По два, не преувеличивай! - я выдавливаю из себя улыбку.

- Ну, наверное, мне пора.

- Останься…

- Нет-нет, мне надо ещё забежать к Светлову, он в Митино живёт, не успею добраться.

- Ты ещё зайдёшь?

- Нет, извини. Завтра в шесть самолёт, теперь только в следующий раз. Как буду в Москве - зайду, ладно?

- Да… я буду рада, - я чмокаю его в щёку, - счастливо. Привет Людмиле.

Я закрываю дверь и подхожу к окну. Вижу, как он выходит из подъезда и летящей, как всегда, походкой удаляется в сторону автобусной остановки и другой жизни.

А у меня счастья нет. Теперь я знаю, почему. Я не купила рыбок…

Здравствуй… вырвалось, вылетело, выстрелило - вздохом. И всё. И нет ничего. Слов нет. Жаль, что нельзя записать чувства на какую-нибудь плёнку и, запечатав в конверт, послать тебе. Но ты поймёшь, я знаю, ты и без слов, так… Это - как вздох, как майское утро, как глаза открываются: а-ах… и запах сирени. Как тогда, помнишь? Впрочем, у нас, наверное, разные кусочки прошлого для воспоминаний, и это понятно: ведь нас же двое. В одну голову всё не влезет, мелочи растеряются, а так - как в сейфе. В сейфах. К одному из них шифр не подобрать. Потерялись кусочки общего прошлого. Живу своей половинкой. Только ею живу. Хотя всё есть: и чувства в конверте, и вздох, и майское утро, и флакон с запахом сирени. Только тебя больше нет.

Солнце наливается красноватым соком. Город оживлён, около четырёх дня. Свежо. Тихо звучит "Pink Floyd". Окно зашторено. Она мечтательно прикрывает глаза и потягивается всем своим только что вымытым телом. Пальцами правой ноги выводит какое-то слово на гладком боку шкафа. Чего-то хочется. Душу, как тело, тянет. Куда? Зачем? К кому? Неизвестно. Неважно. "What do you want from me?" - раздаётся из упругих связок динамиков, и она молча соглашается. Звонок больно разрезает воздух в прихожей. Она неспеша спускает ноги на пол, запахивает чёрный шёлковый халат и подходит к двери.

- Здравствуйте, - произносит стоящий у порога брюнет, тот самый, что уже третий месяц изучает её взглядом в институте. Странно, он казался ей гораздо ниже и уже в плечах. И голос…

- Здравствуйте! - протягивает она, недоумённо поднимая бровь.

- А можно попросить Мишу?

- Нет, если именно он вам нужен. Миши здесь не живут.

- Что ж, извините, я ошибся.

- а вы уверены, что это действительно ошибка? - она наклоняет голову и молча распахивает дверь.

Он в нерешительности замирает, но шагает за порог. Она закрывает дверь и подходит к нему вплотную. Слегка откинув голову назад, почти касается его губами и вдыхает, впитывает запах его одеколона, сигарет и просто осеннего мужчины. Расстёгивает молнию на куртке, молча стягивает её. Он хочет что-то сказать, но её палец ложится на его губы:

- Я не хочу знать, кто ты, что ты… не говори мне этих банальностей о том, что ты всю жизнь меня искал, не предлагай мне банальных ресторанных вечеров. Всё гораздо сложнее и проще: нас тянет друг к другу, и больше ничего нет. Это закончится, но пусть это будет прекрасно…

Она поглаживает его грудь через рубашку и пробует его губы на вкус. Берёт его за руку и ведёт в свою комнату с зашторенными окнами и тихой музыкой.

- Я и мечтать об этом не смел, - роняет он, поправляя её голову на своём плече.

- Реальность иногда опережает мечты и, кроме того, ты лжёшь! - Она поднимает голову. - В своих мечтах ты уже был в этой постели. Впрочем, как и во многих других.

Он пытается возразить, но её ладонь плотно закрывает его рот.

- Иначе и быть не может. И Миши никакого нет. Ведь нет же?

- Нет, - виновато соглашается он, - но… - ладонь её возвращается на прежнее место.

- А зашёл ты просто посмотреть на меня. Поближе. И втайне надеялся, что может, что-то и выйдет.

- Я… - он растерянно подбирает слова, а она вдруг заливается одновременно детски-откровенным и распутно-дразнящим смехом, целует его жадно, потом нежно, невесомо. Встаёт с кровати и, нагнувшись, поднимает халат, слетевший на пол. Накидывает на плечи и подходит к окну. Отдёрнув штору, молча смотрит куда-то. Он подходит сзади и, прикоснувшись к ней, пытается угадать её мысли.

- Я люблю Москву в это время дня. Она хороша, правда? - в её глазах загорается детское восхищение. - И закат зелёный, нереальный какой-то, пинкфлойдовский…

"What do you want from me?"…

Я хочу, и знаю, что это возможно: состояться личностно и профессионально, сделать много - и по возможности нужного и хорошего, стать человеком цельным и внутренне богатым, делиться этим богатством с нуждающимися, научить жить своих и чужих детей, помочь слабым, быть яркой и отточенной в своем творчестве, ясно и открыто смотреть на мир, просыпаться рядом с любимым мужчиной, быть уверенной в этом любимом мужчине, быть окрыляемой им, радовать и радоваться, знать КАК, знать ЗАЧЕМ, помнить О ТОМ ЧТО.

Я стремлюсь научиться: любить совсем-совсем бескорыстно, относиться с искренней теплотой ко всем людям без исключения, не раздражаться на проявления чужой злобы и глупости, не замечать пустых душ и пустых глаз вокруг, радоваться жизни безусловно как если бы это был последний день в жизни, вычеркивать из своей души хлам, в том числе и человеческий.

Я пишу этот рассказ мёртвая. Мою душу потихоньку порешили. Я стала холодной, чёрствой, апатичной куклой, как и все мои убийцы. Да, их было несколько, и каждому хочется сказать "спасибо". Они совместными усилиями адаптировали меня к этой жизни, такой непростой и такой недоброй. Я поплатилась за это малюсенькой издержкой: я перестала радоваться. Я уже не могу быть счастливой по прежнему варианту, потому что у меня атрофированы те органы, которыми любят, радуются и летают. А быть счастливой от коммунально-бытовых поводов я ещё не научилась и, наверное, никогда не научусь. Но всё равно - большое всем им спасибо. Приняли во мне участие. А могли бы просто пройти мимо, даже не пнув ногой. Отзывчивые люди.

Несмотря на это и даже вопреки этому, я выросла просто натянутой струной: я стала очень эмоциональной, не расплескала детской непосредственности (наверное, потому, что хранила её в закрытой от семьи фляжке) и всегда была готова к душевному контакту.

Мой первый серьёзный ухажёр и, по совместительству, первый мужчина внёс огромный вклад в убийство моих порывов, который нельзя недооценить.

Я летела к нему и летала при нём, я восторженно ловила его слова и преданно заглядывала в глаза, не замечая, что они пустые. Я была верной собакой и от всей собачьей души виляла хвостом. Я прощала ему очень многое и очень долго, а он воспринимал мои прощения как очередные свои победы и только крепче вонзал шпоры в мои бока.

В ту ночь, когда я "стала женщиной" (намеренно ставлю кавычки), он бесстрастно выполнил свою миссию и через пять минут вовсю храпел, отвернувшись к стене. А я плакала ночь напролёт от дикой боли, от ощущения ненужности и непричастности. Это был первый ножевой удар. Но рана быстро зарубцевалась на здоровом ещё теле моей души, и всё поехало дальше. А дальше появился полный джентльменский набор: от 3-4-часовых опозданий и последующего недоумения: "Ты что, обиделась?", до разговоров только на коммунально-бытовые темы, до полного меня игнорирования и до "Отстань, я спать хочу!". Я видела чёрствое, жестокое, себялюбивое, скупое, ленивое, лживое, асексуальное существо, которое вовсю пользовалось мной, и была настолько предана ему, что прожила в режиме постоянного ползания на животе и целования сапог целых полтора года.

При разрыве я рыдала как человек, потерявший разом всех близких, и верила его слезам и его словам, не умея тогда ещё отличить плач по любимому себе от горя потери любимой женщины. Дёргалась месяц-другой, потом прозрела. Поставила жирную точку.

В итоге я стала гораздо спокойнее, однако мысль о том, что человека можно перекормить своей любовью, по-прежнему казалась мне кощунственной.

Считается, что жертва сама провоцирует насильника даже не поведением, не поступками, а просто заложенной психологией жертвы.

Наверное, на мне было написано огромными буквами, что я альтруистична, жертвенна и что на шее у меня очень удобно.

Был один замечательный парень. В глазах его светилась такая искренность, доброта и простота, что это покупало с потрохами. Он методично очаровывал то разговорами ( и только!) до утра, то охапкой сирени, то смешными ассоциациями, то искренним своим взглядом, то выворачиванием моей души наизнанку ( я ещё не понимала, что за этим, кроме интереса к моей личности, может стоять и желание найти больные точки, и простое любопытство "а что внутри этой коробочки?", и ещё чёрт знает что), то жадными поцелуями на фоне фригидного Юры.

Другой товарищ сначала просто был в восторге от моей внешности. Но потом просёк мою болезнь и, нажав на нужные кнопки, попользовался мной в качестве вещества, повышающего самооценку и оценку окружающих, так сказать, социальный статус. Однако я стала это замечать и аккуратно отползать в окопы. Мягко и плавно я исчезла из его жизни, понимая, что резкие разборки могут быть очень обманчивы, а вид плачущего мужчины очень впечатляет.

Далее были вообще типичные случаи пользования одним человеком другого, о которых не стоит даже упоминать. То, что кто-то кем-то пользуется, в принципе нормально и неизбежно. Но когда у одного партнёра кроме "Дай!" в лексиконе и душе ничего нет, а другой лезет в отношения с обнажённым сердцем, голыми проводами нервов и огромной невостребованностью в душе, то этот второй ничего не приобретёт, кроме невроза и разочарования в людях.

По-моему, так.

И он то ли не понял, кого на роль партнёра выбрал, то ли надеялся задавить меня и сплющить под этот стандарт, не знаю точно. Он, на самом деле, не так прост, как мне показалось сразу. Я вообще не могу понять, на что он рассчитывал, взяв в жёны человека, противоположного ему по духу, по убеждениям, по эмоциональности, по способу решать проблемы и даже, по-моему, по способу дыхания, питания и размножения. Я, по крайней мере, была твёрдо убеждена, что тот человек, с которым я живу год под одной крышей, и есть мой будущий муж. Однако в том, что мой муж - это тот самый человек, с которым я жила до свадьбы, я уже не была уверена.

Это была бы нормальная семья с мужем-рабовладельцем и задолбанной женой, скачущей вокруг его комплексов с энергией новоиспечённой мамаши. Только меня такой вариант, вариант сожительства двух чужих друг другу людей, тянущих одеяло на себя и связанных общим бытом, очень не устраивал. Я бы даже сказала, не устраивал вообще. Я билась за свой брак со своим же собственным мужем до потери интереса и к мужу, и к браку. Я устала, сложила крылышки и пошла искать комфортную замену. В корыстной надежде погреться. Но с неперебитым пока ещё желанием давать в ответ. Но теперь уже только в ответ.

Не муж оказался умным, тонким, взрослым человеком с детской убеждённостью, что жалобами и упрёками можно заставить любить себя ещё сильнее. Он изголодался, как и я, в минусовом семейном климате по любви, ласке, пониманию, но не понимал, что нельзя заставить человека относиться к тебе нежнее и трепетнее, что это ведёт как раз к обратному результату. Он называл меня сухарём, у которого не выпросишь ласкового слова, и был недалёк от истины. Я действительно стала такой. Только мы по-разному понимали причины моего состояния: он думал, что я отношусь так лично к нему, либо я вообще сволочь, и не знал, что я умерла. Он, как ребёнок смертельно больной матери, не понимал её агонии и пытался расшевелить, растолкать, плакал и взывал к её чувствам. Он не понимал, что она умирает. Что она не может ответить ему, хотя очень хочет…

После того, как ряд людей ходил по моей душе без сменной обуви, после того, как меня имели, честно глядя в мои широко распахнутые глаза, я имею совершенно расшатанные нервы, жуткую апатию и неверие во все идеалы, что у меня были. Я напоминаю фантик от конфеты, свёрнутый по её форме, но без содержимого внутри.

И всё бы ничего, внешне все одинаковы, и большинству нужны именно красивые бумажки, но я очень боюсь, что встречу человека, которому будет нужна конфета, а не обёртка. И что он развернёт бумажку - а внутри пустота. И разочарованно бросит эту обёртку на пол и, как многие, просто пройдёт по ней ногами, не поверив, что она живая.

И он будет прав: она - мёртвая.

Я безумно счастлива сейчас. На меня свалилось такое счастье, что другой по своей сути человек уже сошел бы с ума от этого груза. Но я понимаю, что за все придется платить. И несу это свое счастье-горе бережно, стараясь не расплескать и не разрушить по дороге. Долгой Дороге Жизни. И втайне желаю каждому испытать хоть капельку такого вот счастья. Но знаю, что это очень тяжело.

И наблюдаю за жизнью вокруг, и думаю: вот живут люди. Как растения или животные. И по-своему счастливы. И не надо им этих взлетов и падений, смешения звезд и пропастей.

И, бог мой, как я завидую тем, кто не нашел Своего Человека. Не сделал этой страшной ошибки...

Она поняла: какой, к чертовой бабушке, из нее психолог. Никакой. И, наверное, никогда. Глупая, чрезвычайно глупая идеалистка. Меряющая людей по своей мерке. Шаг вправо, шаг влево – побег, расстрел за баней. А всё туда же – психолог...

Искренне верила, что бывают в жизни моменты, которые стоят года, оставаясь в памяти навсегда. А даже если и не оставаясь – то хоть на мгновение освещая и согревая яркой салютиной душу. Ну дура... Что говорить.

Она БЫ приехала в этой ситуации. И в сотне таких же других. Она вообще в любви вела себя как собака: хвостом виляла и тапочки в зубах. А не надо было. К кошкам больше уважения. По крайней мере, никто не скажет “живу как кошка”, жалуясь на жизнь. Не надо было, словом. Надо было поставить себя, дать понять, что не все так уж однозначно, что она тоже бывает занята и высчитывает, выкраивает минуты для Своего Сна. Но – это ведь врать. А собаки так не умеют. Даже если захотят. А надо бы.

Наверное, она просто еще не выросла и не могла мыслить взрослыми категориями. Но, скорее всего, она так никогда и не вырастет. И каждый раз всё так же будет замирать ее сердце, сжиматься и замирать. В ожидании его машины во дворе. Пока не устанет. Не остановится.

Но психолог... какой, все же, к чертовой бабушке, плохой она психолог...

Знаешь ли ты?

Этот вопрос неотвязно липнет к моему мозгу, и я измученно лепечу: “Знаешь ли ты?..”

И не нахожу ответа.

И знаешь ли ты, что я называю любовью?..